Утром в обычный час, между пятью и четвертью шестого, дядюшка Лекашёр появился на пороге дома, чтобы присмотреть за батраками, приступавшими к работе.
   Красный, заспанный, открыв правый глаз и сощурив левый, он с трудом застегивал помочи на толстом животе, окидывая опытным, зорким взглядом все знакомые уголки своей фермы. Под косыми лучами солнца, пронизывавшими буковые деревья у ограды и круглые яблони во дворе, пели петухи на навозной куче, ворковали на крыше голуби. Запах хлева, долетая из растворенных дверей, смешивался в свежем утреннем воздухе с крепким духом конюшни, где ржали лошади, повернув головы к свету.
   Хорошенько подтянув штаны, дядюшка Лекашёр отправился в обход и первым делом заглянул в курятник, чтобы пересчитать утренние яйца, так как с некоторых пор боялся воровства.
   Вдруг к нему подбежала работница, размахивая руками и крича:
   — Дядя Каше, дядя Каше, нынче ночью кролика украли!
   — Кролика?
   — Да, дядя Каше, большого серого, из правой клетки.
   Фермер раскрыл левый глаз во всю ширь и сказал только:
   — Пойду погляжу.
   И пошел смотреть.
   Клетка была взломана, и кролик пропал.
   Хозяин насупился, зажмурил правый глаз и почесал нос. Потом, подумав, приказал растерянной служанке, которая стояла перед ним разинув рот:
   — Беги за стражниками. Да скажи, чтоб не мешкали.
   Дядюшка Лекашёр был мэром в своей общине, в Павиньи-де-Гра, и благодаря своему богатству и положению распоряжался там по-хозяйски.
   Как только служанка скрылась на дороге в деревню, отстоявшую от фермы на полкилометра, крестьянин пошел домой выпить кофе и потолковать о случившемся с женой.
   Она стояла на коленях перед очагом и раздувала огонь.
   Он крикнул с порога:
   — Вот дело какое — кролика украли, большого серого.
   Она повернулась так стремительно, что плюхнулась на пол, и воскликнула, в смятении глядя на мужа:
   — Что ты говоришь, Каше! Неужто кролика украли?
   — Большого серого.
   — Большого серого?
   Она вздохнула:
   — Беда-то какая! Кто ж бы это мог его украсть?
   Это была маленькая, худощавая женщина, подвижная, опрятная, работящая.
   У Лекашёра уже зародилось подозрение:
   — Не иначе, как тот молодчик, Полит.
   Фермерша порывисто вскочила и закричала в бешенстве:
   — Он, он и есть! Больше и искать некого. Он! Верно ты сказал, Каше!
   И на ее сухом, сердитом лице, в судорожно сжатых губах, в морщинах на щеках и на лбу выразилась вся ярость крестьянки, вся скупость, все озлобление расчетливой хозяйки, которая вечно подозревает работников, вечно следит за служанкой.
   — А что же ты сделал? — спросила она.
   — Послал за стражниками.
   Полит был батрак, прослуживший на ферме всего несколько дней и уволенный Лекашёром за дерзость. Это был отставной солдат, и о нем ходила молва, что со времени африканских походов он сохранил повадки мародера и распутника. Чтобы прокормиться, он брался за всякую работу. Он был каменщиком, землекопом, возчиком, косцом, штукатуром, дровосеком, а на деле, просто лодырем; поэтому его нигде долго не держали, и ему частенько приходилось перебираться из округа в округ, чтобы найти работу.
   Жена Лекашёра невзлюбила его, как только он появился на ферме, и теперь была уверена, что покража — дело его рук.
   Не прошло и получаса, как явились два стражника — бригадир Сенатёр, длинный и тощий, и стражник Леньен, коротенький и толстый.
   Лекашёр усадил их и рассказал о происшествии. После этого все отправились взглянуть на место преступления, чтобы удостовериться во взломе клетки и собрать улики. Когда вернулись на кухню, хозяйка принесла вина, наполнила стаканы и спросила, недоверчиво косясь:
   — Ну что, поймаете?
   Бригадир сидел с озабоченным видом, поставив саблю между колен. Ясное дело, поймает, если только укажут кого. В противном случае он не ручается, что сумеет отыскать вора. После долгого раздумья он задал простой вопрос:
   — А вы его знаете, вора-то?
   Толстые губы Лекашёра скривились в хитрую нормандскую усмешку, и он ответил:
   — Знать-то я его не знаю, раз не накрыл с поличным. А накрой я его, я бы его заставил слопать кролика живьем, с кожей и шерстью, и глотком сидра не дал бы запить. Стало быть, сказать наверняка, кто вор, я не могу, а все ж сдается мне, что это бездельник Полит.
   Тут, подбирая незначительные, мельчайшие улики, он подробно рассказал о своих стычках с Политом, об уходе работника, о его вороватых глазах и о всяких сплетнях, ходивших о нем.
   Бригадир слушал с большим вниманием, не забывая осушать и вновь, как бы невзначай, наполнять свой стакан, а затем повернулся к стражнику.
   — Надо будет заглянуть к женке пастуха Северина, — сказал он.
   Стражник усмехнулся и три раза кивнул в ответ.
   Тут жена Лекашёра подвинулась поближе и осторожно, с крестьянской хитрецой, начала выспрашивать бригадира. Пастух Северин, юродивый, дурачок, вскормленный в овечьем загоне, выросший на холмах среди скачущей и блеющей скотины, ничего, кроме этой скотины, на свете не знал, однако же таил в глубине души крестьянский инстинкт скопидомства. Должно быть, он из года в год припрятывал по дуплам деревьев и в расщелинах скал все деньги, какие зарабатывал тем, что пас стада или врачевал наложением рук и заговорами увечных животных (секрет знахарства был передан ему старым пастухом, место которого он занял). И вот однажды он купил с торгов небольшой участок, лачугу и клочок земли ценою в три тысячи франков.
   Несколько месяцев спустя прошел слух, что он женился. Он взял в жены служанку кабатчика, известную дурным поведением. Ребята болтали, что эта девка, пронюхав о его достатке, бегала каждый вечер к нему в шалаш, опутала его, завлекла и мало-помалу, ночь за ночью, довела дело до женитьбы.
   И вот теперь, пройдя через мэрию и церковь, она поселилась в домишке, купленном ее мужем, а тот продолжал день и ночь пасти стада по равнинам.
   Бригадир добавил:
   — Вот уже три недели Полит ночует у нее, ведь у него и угла своего нет, у жулика.
   Стражник позволил себе вставить словечко:
   — Спит под одеялом у пастуха.
   Г-жа Лекашёр закричала в новом приливе ярости, негодуя против распутства, как почтенная мать семейства:
   — Ясное дело, он у нее. Ступайте туда. Ах, воры проклятые!
   Но бригадир не тронулся с места.
   — Минуточку, — сказал он, — подождем до полудня, ведь он каждый день ходит к ней обедать. Тут я их и сцапаю.
   Стражник ухмылялся в восторге от выдумки своего начальника; ухмылялся и Лекашёр, так как приключение с пастухом казалось ему забавным: обманутые мужья всегда смешны.
 
   Как только пробило полдень, бригадир Сенатёр в сопровождении своего помощника три раза легонько постучал в дверь уединенной лачуги, приютившейся на опушке леса в полукилометре от деревни.
   Они прижались к стене, чтобы их не было видно изнутри, и стали выжидать. Прошла минута, другая — никто не отзывался, и бригадир постучал снова. Дом казался необитаемым — такая там стояла тишина, но стражник Леньен, отличавшийся чутким слухом, объявил, что внутри кто-то шевелится.
   Сенатёр рассердился. Он не допускал мысли, чтобы кто-нибудь посмел хоть секунду сопротивляться властям. Стуча в стену рукояткой сабли, он крикнул:
   — Отворите именем закона!
   Так как и этот приказ не был исполнен, он заорал:
   — Немедленно отоприте, не то я дверь взломаю! Я бригадир стражников, черт побери! Ну-ка, Леньен!
   Не успел он договорить, как дверь растворилась, и перед Сенатёром появилась здоровая грубая девка, красная, толстомордая, грудастая, с большим животом и широкими бедрами, жена пастуха Северина.
   Бригадир вошел.
   — Явился к вам одно дельце выяснить, — произнес он и огляделся кругом.
   Тарелка, кувшин сидра, недопитый стакан, стоявшие на столе, говорили о прерванном обеде два ножа лежали рядом. Стражник лукаво подмигнул своему начальнику.
   — Недурно пахнет, — сказал тот.
   — Тушеным кроликом, могу побожиться, — прибавил развеселившийся Леньен.
   — Не угодно ли стаканчик винца? — спросила крестьянка.
   — Нет, спасибо. Мне нужна только шкурка от кролика, которого вы ели.
   Она прикинулась дурочкой, но вся задрожала.
   — Какого кролика?
   Бригадир уселся, невозмутимо вытирая лоб.
   — Ну-ну, хозяйка, мы все равно не поверим, что вы жуете одну лебеду. Что вы тут кушали, одна-одинешенька, за обедом?
   — Да ровно ничего, хоть побожиться! Ломтик хлеба с маслицем.
   — Да ну, хозяюшка, какой там хлеб с маслицем?.. Ошибаетесь. Кролика с маслицем — вот как надо сказать! Эх, до чего же вкусно пахнет ваше масло! Фу ты, черт! Это отменное масло, самое лучшее, высший сорт, с шерсткой; не знаю, с кем уж вы масло сбивали, только не с мужем!
   Стражник корчился от смеха, поддакивая:
   — Наверняка не с мужем.
   Бригадир Сенатёр любил побалагурить, а потому и все его подчиненные стали шутниками. Он продолжал:
   — Ну-ка, где оно, ваше масло?
   — Масло-то?
   — Ну да, масло.
   — Да в горшке.
   — А где же он, горшок-то?
   — Какой горшок?
   — С маслом, черт побери!
   — Да вот он.
   Она принесла старую миску, на донышке лежал слой прогорклого соленого масла.
   Бригадир понюхал его и поморщился.
   — Это не то. Мне нужно масло, которое пахнет тушеным кроликом. Ну-ка, Леньен, не зевай: поищи в буфете, голубчик, а я пошарю под кроватью.
   Заперев дверь, он подошел к кровати и попытался ее отодвинуть; но кровать точно приросла к стене — ее, очевидно, больше полвека не сдвигали с места. Бригадир нагнулся, так что мундир на нем затрещал и отскочила пуговица.
   — Леньен! — позвал он.
   — Слушаю, бригадир!
   — Поди-ка сюда, голубчик, загляни под кровать, я уж больно высок, мне туда не залезть. А я займусь буфетом.
   Выпрямившись, он ждал, пока помощник исполнит его приказание.
   Коротенький и толстый Леньен снял фуражку, лег на живот и, прижавшись головой к полу, долго всматривался в темное пространство под кроватью. Потом вдруг крикнул:
   — Поймал! Поймал!
   Бригадир Сенатёр наклонился над своим подчиненным:
   — Кого поймал, кролика?
   — Вора поймал!
   — Вора? Давай, давай его сюда!
   Засунув обе руки под кровать, жандарм уцепился за что-то и тянул изо всей мочи. Наконец высунулась нога в грубом башмаке, которую Леньен тащил правой рукой.
   Бригадир ухватил ногу.
   — Валяй, валяй! Тащи!
   Леньен, стоя теперь на коленях, вытаскивал другую ногу. Однако задача была нелегкая, так как пленник сильно дрыгал ногами, брыкался и, выгибаясь дугой, упирался задом в перекладины кровати.
   — Валяй, валяй, тащи! — кричал Сенатёр.
   И оба продолжали тянуть изо всех сил, так что деревянные перекладины наконец подались, и стражники вытащили человека, который все еще пытался зацепиться за кровать головой.
   Наконец показалось и лицо, злое и перепуганное лицо Полита; только руки его еще оставались под кроватью.
   — Тащи! — продолжал вопить бригадир.
   Тут послышался какой-то странный, дребезжащий звук, и вслед за плечами Полита появились руки, за руками пальцы, в пальцах ручка кастрюли, на конце ручки — сама кастрюля, а в ней — тушеный кролик.
   — Ах ты черт, фу ты черт, ах ты черт! — в неистовом восторге кричал бригадир, покуда Леньен скручивал вора.
   Наконец под тюфяком нашли главную улику, последнее грозное вещественное доказательство — кроличью шкурку.
   Стражники с торжеством вернулись в деревню, ведя пленника и неся свои трофеи.
 
   Случай этот наделал много шуму, и когда через неделю дядюшка Лекашёр зашел в мэрию побеседовать со школьным учителем, он узнал, что его больше часу дожидается пастух Северин.
   Пастух сидел в уголке на стуле, держа свой посох между колен. Увидев мэра, он встал, снял шапку и поклонился:
   — Здорово, дядя Каше!
   Да так и остался стоять в смущении и нерешительности.
   — Чего тебе? — спросил фермер.
   — Вот дело какое, дядя Каше. Верно ли, будто у вас кролика украли на той неделе?
   — Да, Северин, верно, украли.
   — Вот оно что! Стало быть, это правда?
   — Правда, дружище.
   — А кто ж его украл, кролика-то?
   — Полит Анкас, поденщик.
   — Так, так. А верно ли болтают, будто его нашли у меня под кроватью?
   — Кого это, кролика?
   — И кролика и Полита, обоих вместе.
   — Да, верно, Северин, верно, бедняга.
   — Стало быть, так и было?
   — Так и было. А кто же тебе про это рассказал?
   — Да люди болтают. Теперь понятно. Да вот еще что: вы ведь мастак по части браков, раз вы сами их устраиваете, потому как вы мэр?
   — То есть как по части браков?
   — Ну да, насчет закона.
   — Как так насчет закона?
   — Какие права у мужа и опять же какие права у жены?
   — Ну да...
   — Так вот, скажите, дядя Каше, разве моя женка имеет право спать с Политом?
   — Как так спать с Политом?
   — Ну да, имеет она право — и по закону и раз она мне жена — спать с Политом?
   — Нет, нет, такого права она не имеет.
   — Значит, если я их накрою, имею я право задать им трепку, сперва ей, а там и ему?
   — Ну да... конечно.
   — Ладно, коли так, уж я вам все скажу. Раз ночью, еще на прошлой неделе, воротился я домой — уж я смекал, что дело нечисто, — и накрыл их вдвоем, да не врозь, а рядышком. Ну, я выгнал Полита вон со двора, да и все тут, потому как правов-то своих я еще не знал. А теперь я сам их не видел, а узнал от людей. Дело кончено, и нечего о нем толковать. Но уж дайте мне еще раз их сцапать... Черт возьми, только дайте поймать! Уж я отобью у них охоту баловаться, дядя Каше, не будь я Северин, помяните мое слово!..

   Напечатано в «Жиль Блас» 19 июля 1887 года.